Event

(Русский) «2020 — ​видимо, слишком роскошная дата, чтобы не покрасоваться на надгробиях самых выдающихся людей прошлого века…» — горькое, но очень меткое замечание одного моего друга. К сожалению, прощаясь с этим непростым и во многих смыслах непредсказуемым годом, мы отдаем дань памяти многим уважаемым, всеми любимым, дорогим нам людям. В последний день осени не стало выдающейся Ирины Александровны Антоновой, президента ГМИИ им. А. С. Пушкина

Текст: Ольга Муромцева

Фото: пресс-служба ГМИИ им. А. С. Пушкина

Наша беседа с Ириной Александровной состоялась в 2017 году. Поводом и лейтмотивом разговора стало обсуждение вопросов взаимодействия музеев с частными коллекционерами и судеб частных коллекций, приобретших особую актуальность в связи с выставками и публикациями, посвященными С. И. Щукину и И. А. Морозову. Однако разговор сам перешел на темы более глубокие. Сказанные тогда Ириной Александровной слова об искусстве и жизни, о смерти и бессмертии позволят нам вспомнить, какой она была, ее идеи, ее интонации и ее потрясающую внутреннюю силу.

О НАШЕМ ВРЕМЕНИ

— Мы живем в очень сложное время, идет такой процесс, который уже встречался в истории искусства на разных этапах. Как, когда погиб античный мир, беря его целиком — ​Древний Египет, Греция, Рим, и возникло искусство Средних веков, начиная с раннехристианского, романского и так далее. Этот период длился целое тысячелетие, а потом началась эпоха Возрождения, начало расцвета культуры. Этот расцвет был в XV, XVI, XVII, XVIII, XIX веках — ​всего пять веков. Сменяли друг друга разные эпохи, безусловно, одна — ​с Ренессанса до XVII века, потом начинается время «гибели богов», как его Вагнер назвал. И мы подходим к началу XX века, и происходит уже такой принципиальный поворот опять: кубизм, Пикассо, поворот в пластических искусствах, но не только, в музыке и в других видах творчества, в литературе, разумеется, тоже. И вот мы уже больше века живем в это время поворота, изменений. Я не удивлюсь, если период будет длиться, если не тысячу лет, как Средние века, то несколько столетий, потому что сейчас система пластических искусств переживает самое сложное испытание. Как и, когда случился переход от Древнего мира к Средним векам, были разрушены все системы пластики, так и сегодня пластические искусства потеряли то, чем они жили, свою основу.

Мир завален просто огромным количеством художественной продукции, скажем так, причем она все увеличивается даже в масштабах. Вы знаете, что 5–6‑метровая картина — ​это нормально. Или какой-нибудь монумент в виде просто обрушившегося кирпича, который, кстати, внесли в Эрмитаж целиком, просто вот такая стена — ​что он означает? Ну, мы понимаем, вот рушится мир, да? Довольно примитивная такая ассоциация, а других не возникает. Это обрушение мира демонстрируется наглядно, очень натуралистически правдоподобно — ​то, на что современное искусство не рассчитывает. И, тем не менее, это чистейший натурализм. Вот я бы хотела понять, я стояла у этой стены, и так просто любопытно было, как люди на нее реагируют? Тем более в Эрмитаже, представляете себе?

Томас Хиршхорн. Срез. Основной проект «Манифесты 10», Главный штаб. Государственный Эрмитаж. 2014 г.

О ЖИЗНИ, ИСКУССТВЕ И АБСТРАКЦИИ

— Я понимаю, что возникает новая связь между жизнью и искусством. Но мне кажется, что опыт позволяет мне также понять, где халтура, откровенная дешевка и бессмыслица, а где серьезное дело.

Причем есть великие художники-абстракционисты. Не только Мондриан и наши Малевич, Кандинский, но и Джексон Поллок — ​это содержательное искусство. Оно абстрактное, оно вне видимой формы, но в определенном диапазоне, который отлично описан у Кандинского, исполняет свою задачу.

Я в свое время видела картины Поллока на разных выставках, и все думала: «Ну нет, ну я не могу принять его! Он бессмысленный в связях». А потом я попала на его ретроспективу в Нью-Йорке, около сорока картин. И вы знаете, я ушла буквально очень впечатленной. Я поняла ход, развитие. Когда я смотрела отдельные вещи, ­как-то у меня не завязывалось, а вот тут… Тоже на все нужно время, в любом деле, понимаете?

Джексон Поллок за работой

О ПОИСКАХ НОВОГО

Сейчас создается огромное количество вещей. Все, кто их делает, находятся в поисках языка, но самое главное — ​смысла искусства.

Идут поиски нового. Я занималась много Мальро, его задача была — ​назвать вот это новое. И он хватался то за одного художника, то за другого. Картина Дюбюффе «Джаз-банд», которая была недавно представлена на выставке у нас в музее. Вы знаете, её историю? У Андре Мальро был родной брат, он погиб. Остался годовалый сын, и Мальро взял его к себе. Так, племянник вырос в доме Андре Мальро, мы виделись с ним на открытии выставки, он мне рассказал, что он жил в комнате, куда его поместили, 22 года это была его спальня, и в этой комнате висел «Джаз-банд» Дюбюффе, любимая картина его дяди. И вот он сначала был совсем маленький, а когда он стал ­что-то понимать, Андре объяснил, почему эта картина так важна, что вот в ней прорастает будущее и так далее, и так далее. Потом на долгое время он перестал об этом говорить, а потом просто взял, снял картину и отдал ее в Центр Помпиду. Он понял, что это не работает дальше, понимаете? То есть он тоже искал, ошибался и снова искал…

Жан Дюбюффе. Джаз-банд. Декабрь 1944

О ВЕЛИКИХ ПРОИЗВЕДЕНИЯХ ИСКУССТВА

Сказанные ею слова об искусстве и жизни, о смерти и бессмертии позволят нам вспомнить, какой она была, ее идеи, ее интонации и ее потрясающую внутреннюю силу

Я говорю всегда, что есть две великие картины: конечно, «Сикстинская Мадонна» — ​в ней огромное количество смыслов, и «Владимирская Богоматерь», выше ничего не может быть, я в этом убеждена. Ну, поставьте что-то рядом! Не получится. Ну, эта икона византийская, но она уже стала наша, русская, потому что она у нас, в Третьяковской галерее, бог знает с каких времен. И потом, она нам очень подходит, по нашему душевному пейзажу, духовному миру наших соотечественников, с древнейших времен до наших дней.

Но «Сикстинская Мадонна» нам очень тоже близка, она нас потрясла. Я многократно рассказывала эту историю, как я увидела ее впервые здесь в музее. Она сначала в ящике сутки лежала, должна была акклиматизация произойти. А ­потом-то ее ­все-таки Павел Дмитриевич Корин поднял, то есть солдаты подняли, открыли ящик, она была завернута в белые одеяла, тонкие-тонкие, так её закутали. Это был август 1945 года, представляете? А я только с апреля 1945, три месяца работаю в музее, и вот я при этом присутствую и вижу, как она появляется. И впечатление, которое… Конечно, нужно еще было пережить войну для этого, поработать в госпитале, держать в руках ампутированные ноги летчиков, молодых ребят, немножко старше меня — ​и тогда увидеть ее. И тогда ясна ее великая тема жертвы, самой высокой, какая может быть, когда мать отдает свое дитя за идею. А эта идея может быть любая, те, кто верят в Бога, считают, во имя него, а может быть и во имя ­чего-то иного, в этом и величие — ​в объемности вот этого жеста, то, что вы считаете великим, за что можно отдать жизнь собственного сына. Вот и рассуждайте, за что можно. А это бесконечно, и для разных времен разное.

Доставка контейнера с Джокондой в музей. 1974

О ВОСПРИЯТИИ, СМЕРТИ И АНТИСУДЬБЕ

Очень крупные произведения искусства тем и отличаются: в них есть эта многомерность. Расчет не только на того, кто жил, когда сам Рембрандт делал «Блудного сына», но и сегодня тот, кто тоже вел ­какой-то неправильный образ жизни, ушел в ­какую-то не ту жизнь, потом возвращается к своим родителям. Все равно это вечно. Мальро же сказал, что великое искусство обладает непредвиденным бытием. Это замечательная фраза.

С итальянскими коллегами. Конец 1950-х

То есть казалось, что оно рассчитано на тех, кто рядом в это время — ​ничего подобного. Оно на каждом этапе работает на вас, потом на наших детей, потом на наших внуков и так далее. И они, уже исходя из своего жизненного опыта, если они умеют читать искусство и понимать искусство, они открывают новое. Вот это непредвиденное бытие. И отсюда формула: искусство — ​антисудьба. Судьба человека — ​смерть, уход из жизни, а искусство — ​антисудьба, оно продолжениие. Вы тоже, своим миром вы насытили эту картину. И это не мистика, я очень далека от мистики, я другой человек. И все-таки я понимаю: на «Сикстинскую Мадонну» столько людей смотрело… Пушкин ее знал — ​он ее не видел никогда, но по гравюрам — ​да, по копиям, знал, и Достоевский, и другие.

И все это там осталось, потому что это все наслаивается, вся история. Вы сами состоите из всех этих наслоений. Неважен даже уровень вашей культуры абсолютно, все равно в вас живет некий опыт, он уже воспитал ваш глаз. Даже самый невоспитанный и примитивный человек ­все-таки понимает, а уж если немножко сделать усилия, что требуется, кстати говоря, при общении с искусством обязательно, вы начинаете все это извлекать оттуда, все эти пласты времени, которые там живут.

Во время визита Марка Шагала в музей. 1973

О ТВОРЧЕСКОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ И ИСКУССТВЕ

Портрет 1970−х годов

— Я считаю, что возникает некий вид творческой деятельности, для меня это важно, поэтому я отношусь серьезно ко всем экспериментам современного искусства. То есть возникает новый вид — ​вот в этом надо разобраться — ​деятельности, которая пока еще рвется в выставочные залы, но она уйдет из музеев и найдет свое жизненное пространство так же, как постепенно из церкви ушла классическая живопись. Это город будет, это будет площадь, наверное, или ­что-то еще. Я уверена, что эта деятельность не будут называть себя искусством, потому что это не будет искусство. Или все, что создавалось до этого, должно называться по-другому.

А параллельно, вот во что я верю — ​будет развиваться искусство, то, что мы называем искусством. Оно не может умереть, просто не может, потому что человек так устроен, понимаете, что ему это необходимо. Там должны быть две простые вещи: там должно быть «крошка сын к отцу пришел, и спросила кроха, что такое хорошо и что такое плохо», «добро — ​зло», вот в самых крупных масштабах, то есть во всех, не только так примитивно. Это обязательно, потому что это есть жизнь, то, что нас окружает и порождает огромный накал наших страстей, эмоций. Это искусство, добро и зло, и потом, конечно, эстетические элементы, красота.

Открытие Дома графики.
1966

Со Святославом Рихтером